ВОЕВОДА БОБАРЫКИН

 Исторический роман
 (фрагмент)

 

С Божьей помощью

 Роман Фёдорович занемог, напала трясея, охолонул, видно. Лёжа под чёрной овчиной, попивая отвар травяной душицы с чабрецом, думал неотступно всё о том же новом городе. Строить с Богом, значит, по Божьим дням иметь готовность сверять, просить благословение Господне. Решил Боборыкин на Прощёное Воскресенье заложить главенствующую Московскую башню, срубить первые десять венцов дубовых, дальше легче пойдёт, сосна, она мягче. Водрузить на начало хоть три пушки, ведчики грозят татарским отрядом; в степях у Савалы видано: сотни три-четыре рысью проскакали. Место для башни выбрано самое высокое, окрест вёрст на десять видно будет. Боборыкин усмехнулся своим мыслям. Да, праздники православные, наши будни работные. На Благовещенье святой Богородицы ров с южной стороны рыть. На Вербное воскресенье государев двор, воеводскую и съезжую избы рубить будем.

Нынче Пасха на 23 день апреля упала. Пусть народ погуляет, отдохнёт от трудов непосильных, а на следующий день Водяную башню проезжую почнём, а там очередь до Хопёрской и Козловской недалеко. Обе сквозные, да не забыть бы захабы, без них тяжко придётся при приступах. Разбойные так прямо и просвищут через ворота, безо всякой заминки в острог.

Февраль к концу завернул злые морозы. Мстил за близкую смерть. Крытые войлоком, выстланные медвежьими и волчьими шкурами большие воеводские сани, запряжённые в четвёрку рабочих мохнатых битюгов с широкими разлапистыми копытами, не проваливались по глубокому насту, потрескивающему и поскрипывающему под ними. Лучшие земельные знатчики Киреевский Григорий и Иван Нос везли Боборыкина на место, где должен быть заложен крепость град Тонбов.

Киреевский по давней привычке приставал к Носу:

— Ты, Ивашка, сколь я тебя знаю, всё норовишь баклуши бить. Всю жисть ешь, пьёшь, спишь и в нужнике сидишь.

— Я на Благовещенье на свет появился, кады и птичка гнезда не вьёт. Ты что, против Бога призывщик?

— Не-а, против Бога и царя идти, всё одно, что против ветра… сам себя обольёшь.

Битюги, покрытые инеем и паром, похожие на библейских чудищ, стали, выбившись из сил.

— Скатывайся на Цну. Хоть и подале чуток будет, зато доедем наверняка. Тока глядай, где полыньи, знать там и омуты. Где льда нету, там крутит, в тулупах камнем ко дну.

Ледовый путь пошёл веселее. Скользину прикрыл уже лежалый снежок. Вот где пригодились подковы с шипами, вгрызались в лёд, брызгались острыми радужными льдинками.

У Боборыкина внутри тоже зажглась радуга радости. Весь окружающий мир превратился в огромный сияющий храм. И спутники его, кряжистые мужики, воняющие рыбьим жиром, коим мазались от холодов и принимали вовнутрь, преобразились в добрых хороших друзей, желающих ему, как и он им, всякого блага и успеха. Такие редкие промежутки внутреннего и внешнего равнопорядка приходили к нему обыкновенно перед большими и хорошими событиями или вестями.

От чрезмерности чувств вынул из обитого, покрывшейся малахитовой изморозью, медью сундучка кожаную флягу.

— Ну-ка, сыскатели мест счастливых, хлебните-ка глоток радости за успешный день нынешний.

Киреевский с Носом смекалисто и догадливо переглянулись, заулыбались, потянулись сразу оба за сосудом, столкнулись руками, замешкались, рассмеялись. Пополудни въехали в вековой сосновый бор. Сверху стала спускаться густая синь, снег отемнел. Вечер подобрался незаметно. Вместо неяркого солнца появилась белая улыбчивая луна, бросившая тень даже и на малые сугробы. Мороз покрепчал, кусал незлым псом руки и уши.

Путезнатцы доложили воеводе:

— Вот тут, Роман Фёдрыч, и есть то место, о коем в царском указе сказано, и где тебе велено город построить. Помнишь? «От Шацкого в двух сотнях вёрст на Поле на реке Цне, на устье речки Липовицы на крайнем сельце мордовском Тонбове». Тута она рядышком, завтрева развиднеется, сам увидишь.

Боборыкин потянул носом:

— А вонь такая откуда? Будто болото рядом обширное и гнилое.

— Тута все места низменные, топкие, солончаковые. Потому и названо мордвой село Тонбов, топь, место сырое, вязкое, болотистое.

Заночевали у старого мордвина, ещё крепкого, ловкого в движениях, с огнём в глазах, встретившего не подобострастно, но радушно. Пропуская в холодные сени, сказал коротко с достоинством:

— Проходите в избу, гостями будете.

Кинув глаз на одежду Романа, определил:

— Никак самого воеводу Бог принёс? Чужаков в лесу не встренули? А то повадились тут пришлые приблуды озоровать по трактам. Днём спят, а ночью промышляют добычу. Вы я, смотрю, малым числом большого чина возите.

— А что за люди завелись?

— Я сам-то издаля видал. По тому берегу прошли пеше, но с лошадьми. Кони, видать по обличью, ногайские. А пахнут татарами. Может, донцы, а может, царицынские. Со староордынского шляха забрели по дурости. Кого тут грабить? В иной день и человека не встренешь. Иль со старой сакмы татарской сбились. Они там теперя друг дружку колошматят почём зря.

Боборыкин оглядел просторную горницу.

— А ты домовладыка-то добрый. Терем отгрохал, враз и не обойдёшь. Похвались-ка домом с двором. Люблю избы смотреть. Ка-
ков дом, таков и хозяин.

— Спробуй, отгрохай. Пять лет топором махал с сынами. Оба ныне в стороже уж как второй месяц. Скоро вертаться должны. Если не ухандокают их тама ногайцы иль казаки. А дом обыкновенный, у нас в деревне все такие. Особо хвалиться нечем. Похвальба, не похлёбка, к одному ведёт, к посрамлению. На похвальбе жить — битому быть.

Воевода при качающемся свете чадницы вгляделся в скуластое лицо.

— Вроде ты и лесной жилец, а мудроты побольше, чем у подъячего приказного. Грамоте умеешь?

— Нет, не привёл Господь выучиться.

— А скажи, кто сильнее — живой или мёртвый?

— Мы все пока живы, бессильны и немощны.. А мёртвые, им всё нипочём, они всё могут. Непобедимы и могучи. Кто может из живущих с царём Иоанном Грозным сравниться? Никто, и близко не видать…

— Ты, мордвин, не много ли глаголить взялся? Тебе ли о царских особах рассусоливать? Расскажи-ка лучше, какие тут у вас погоды? Сушь ли или мокрота больше? Часто ль дождь льёт, а может, солнышко чаше проглядывает? Много ли болот в округе? Замерзают они на зиму?

Мордвин долго и обстоятельно отвечал, а в конце добавил:

— Речицы тут Липовица и Тонбов, обе чистые, ровно слеза, но мелкие. Бьют из ключей и родников. Летом холодные, аж зубы заходятся, а зимой тёплые, лёд не становится.

Прощаясь на следующее утро, воевода возразил на вчерашнее:

— Нет, мордвин, жизнь, она, как малина, никогда не наешься, а у смерти и оскомины нет.

И бросил стрельцу-вознице:

— До Цны доедешь, правь по руслу в обратную сторону.

Ночь он провёл бессонно, в избе, хоть и показалось чисто, а клопы попались злющие и ядовитые, кусались больно и чеснотно. Плоские эти твари живучими оказались, будто из железа сотворёнными, как ни дави, а уползают живыми. Среди этого ночного кровавого сраженья прибластилось Роману место, которое миновали вчерашним днём, где сани на скользком льду занесло чуть не вперёд лошадей. Бросился ему в глаза берег крутой, Цной и другой речкой омываемый.

Через час примчались. Посреди реки темнела большая полынья.

— Ключи, видать, тёплые. Что за речка?

— Стюденец. Она тут недалеко из родника зачинается.

Левый берег Цны вздыбился над рекой на две-три сажени не меньше, надвигаясь почти отвесно. Забраться на него трудом было немалым.

За три дня Боборыкин со спутниками, проваливаясь по колено, а где и по пояс, исползал всю округу. От Цны в двух верстах воевода внезапно ухнул под снег по плечи. Киреевский с Носом едва успели вытащить утопца. Снег под ним тут же наполнился рыжей водой. Муторно понесло болотным духом.

Нос пояснил:

— Тут под снегом речица малая, а может, и ручей — по карте Чумарсой зовётся. Начало берёт в пяти верстах к западу. Из-под земли со ржой железной вытекает.

На четвёртый день растеплелось. Сверху заслезилось, снизу захрумтел мокрый снег. Стрельцы на радостях запекли в глине, приправив шафраном, чесноком и лаврушкой, лодыжки прирезанной занемогшей лошади. На пушке, раскаленной в костре, испекли ржаные оладьи. Запахи еды обнимали, гнали слюну.

— Город не из брёвен, а из людей творится. Будут люди, будут и брёвна. Эй, Киреевский! Всем по чарке из моих запасов, — распорядился воевода.

Мёрзлое серебро рюмицы с золотой насечкой, подарок князя Барятинского, ожгло, налипло на кожу, а ледяная водка ошпарила горло, огненным шаром покатилась по телу. С голодным ожесточением вонзил зубы в парную красную мякоть, Боборыкин не увидел, а скорее почуял многой ратной привычкой, но совсем увернуться не успел, стрела выбила у него из рук кусок конины, пробила овчину душегрейки и застряла между колец легкой нательной кольчужки.

Валясь на бок в глубокий сугроб, заорал что было мочи:

— Падай! Падай! Глядай! Поберегись!

Оглядевшись, никого не увидел. Только чистое поле и дальний лес на том берегу Цны. И лишь поднявшись, узрел десятка два всадников, быстрым галопом уходящих по льду в сторону Староордынского шляха. Льдинки порскали из-под копыт маленьких мохнатых степных лошадок, почти метущих лёд чёрными гривами. Но вот все они внезапно остановились, как вкопанные, повернулись в сёдлах в его сторону, выхватили из-за спины луки, натянули их, и Роман услышал свист приближающихся стрел. Они прилетели с неба метко, два стрельца не успели увернуться и завыли от боли, ухватившись за белое оперение стрел, вонзившихся одному в плечо, другому в ногу.

Стрельцы успели поставить пищали на рогатки и выстрелить по крымчакам. Им вдогонку завыли, запищали железными осами пули, и двое всадников покатились, закрутились на скользком льду. Один из них выбрался из-под убитой лошади и на бегу вскочил сзади подоспевшего товарища.

Донцы с гиканьем и свистом понеслись вдогон, хотя знали: зимой по снегу татар не догнать. Копыта их лошадок пошире чем у донских жеребцов, а легче они на несколько пудов.

Боборыкин крикнул стрелецкому голове:

— Прокопий, бери своих и шементом через Тезиков мост на старый шлях. По следам на дороге настигнешь их верст через двадцать. По твёрдому мы порезвее. А ежели следов не обнаружится, поставь сторожу тайную. В полон не брать. Сам знаешь, они своих не выкупают и на русских не меняют, Ну, с Богом. Разведчиков за версту держи, не меньше, — и уже вдогон, чтоб слышали все, крикнул. — Падалища в лесу оставляй, а шапку с каждого привези. За голову по полтиннику.

Воистину воинскому человеку собраться, что голому подпоясаться. На поясе в сумке пороховница, пули свинцовые, сабля. За поясом кистень, шестопёр и нагайка.

Повалил тяжёлый мокрый снег. Пока добирались до убитого татарина, труп покрылся белым саваном.

— И хоронить не надо. Занесёт, летом раки по кускам растащат. Они утоплых любят.

У лошади заряд вошёл прямо в белую звезду на лбу, она не успела и глаза закрыть. Они, ещё прозрачные, незамутнённые смертью, смотрели на мир, уже ничего на видя, но, казалось, животное следит за пришельцами, силится подняться, но не может.

Прокопий вытащил изо рта уздечку.

— Глядай, мундштук-то непростой, с наплывом и серебряный. Всадник-то не простым был. Десятский, а то и сотский. У них, у начальных людей, в поясе ярлык зашит. Ну-ка, Петро, обыщи его.

Ярлык нашёлся в кожаном мешочке, подвешенном к сабле. В нём лежала метка из трёх кинжалов в круге из двух полумесяцев.

— Ого, надо воеводе показать, он в этих знаках мастак разбираться.

— Сын это темника ордынского. Татары эти с астраханской орды. Я там был с послом постельничим Трубецким. Отныне отец сему месту и людям тутошним мстить будет, пока жив. Кровники мы его теперь. Пока нашу кровь не пустит, сыновья ему покоя не дадут. Помните! Как он только попал сюда? Вроде не место знатному человеку в шайке лесной.

Боборыкин такой вести тоже не обрадовался. Крикнул в толпу:

— Тришка! Ко мне!

От съезжей подхватился рысцой здоровый дядька в огненно-рыжей бороде. Подбежал и застыл, брякнув саблей о кистень.

— Я, Роман Фёдрыч, тута, как тута.

— Зарыть мурзёнка во льду и сторожу выставь. А как с выкупом приедут, враз ко мне, не мешкая. Ежели уведаю кто за спиной торг за сынка ханского вести станет, того лазутчиком на Дон пошлю, к казакам.

У самого входа в землянку обернулся:

— Всю рухлядь князька Никишке Струкову за меткую стрельбу. За то, что в такую мокрень пороховницу и трут сухими хранит.

Стрельнул глазом в сторону стрелецкого головы.

— Кто стрелу поймал, прострел медвежьим жиром залить и настоем травяным поить, пока струпья не отвалятся. Видали, как у басурманов стрелы летят по кривой? Кто повторить сможет, тому ефимка в награду.

Землянка грелась костром, горевшим в яме, обмазанной глиной. Огонь держался постоянно сторожевыми стрельцами, отчего земляной пол нагрелся. Дыма почти не было, хорошая тяга выдувала его в дыру в потолке. Дрова догорали, подёрнувшись сонным пеплом, но рубиновое сердце костра ещё жило.

Стольник устало повалился на расстеленный волчий тулуп, обнявший теплом. И вправду волки самые горячие и добрые звери — когда сытые до отвала. А столь волков в здешних лесах — нигде видеть не приходилось, ни в Муромских, ни Владимирских.

Боборыкин зазвонил в серебряный колоколец.

— Стряпчего ко мне, бегом!

Подьячий Флегонт Чуркин появился незамедлясь, подтвердив талант ведать замыслы и умыслы воеводовы, появляться чуть раньше, чем за ним пошлют.

— Пиши отписку государю. Сначала титул и чин весь, а потом: холоп твой Ромашко Боборыкин челом бьёт. В прошлом, государь, году по твоему указу велено мне, холопу твоему, бысть на твоей государевой службе и поставить новый город за Шацким городом на поле у устьи реки Липовицы у Цны, у крайней мордовской деревни Тонбов. Место то для крепости украинной и обороны супротив степняков татар, ногайцев и козаков непригодное. Низкое и доступное не токма разбойным людям, но и стрелам татарским. Городовых стен и рва поставить неможно, сплошь овраги и буераки, вода вниз, в Липовицу стечёт. Вокруг лес непроходимый и болота, ни засеки ни сторожу не сделаешь. Нашёл я, Ромашка Боборыкин, в двадцати верстах от места, тобою указанного, холм высокий двумя реками обмываемый Цною и Стюденцом. От Шацкого то место в 200 верстах, от Воронежа тож, новогорода Козлова в 50, от Рясского в 120, от Лебедяни в 180. В сторожевую засечную черту Белгородскую как лучше нет укладывается. Холопы твои, Биркин и Стрешнев, Козлов возводящие, в единении со мною полном. Укажи, государь, заложить крепость-град Тонбов, как уж с той деревни потянулось в новом месте, при сходе реки Цны и речицы Стюденца…

Сноровистый подьячий, упорством своим сметку селянина из глухого сельца Хабаровки превративший в стряпчую сметливость, не смевший и глаз поднять на царского стольника, чина недосягаемого, услышал храп здоровый и трубный. Воевода изволил почивать.

 

Рождение Тамбова

 

Город заложили в ясный апрельский день. Снег стаял рано, стёк ручьями в Цну и Студенец, но вековая трава волосяника ещё не проснулась, прижимаясь седыми космами к отходящей от долгих холодов земле. К десяти пополудни все наличные людишки по заунывному зову бирючей потянулись к воеводскому двору, к государевой избе, с неделю как срубленной в четверик, новенькой золотисто-медовой, наполняющей округу радостным запахом свежеструганной сосны.

Волоковые окна уже открылись первому теплу. С небо ожидаемо, но нежеланно посыпался снег, но весна быстро устыдилась такого упущения и превратила его с помощью южного ветра в мелкий дождик.

Собравшиеся на поляне, ещё в феврале раскорчёванной шацкими тяглецами, захлюпали сырыми лаптями, промокли, но никто не чихал, ни сопливился, новожильцы тонбовские люди подобрались все, как один, неслучайные хлюптяи, а привычные ко всякой погоде, работая в любой мороз до пота, в любую жару тоже до пота, охлаждающего тело.

Боборыкин взобрался на телегу и оглядел толпу. Каждого из собравшихся он знал. Недаром и государь в указах и самый последний разбойник поминают «воеводу со товарищами», одному город не поднять. Воевода есть, а есть ли товарищи? Дружина дружная, сильная, стойкая?

Вон Андрей Колода, полуполковник стрелецкий, людей своих в ровные ряды выстроил, хоть и свиреп и зол, а лихости не занимать, и против троих труса не спразднует, но чует сердце, предать может. Не за здорово живёшь, за жирную деньгу. Но начальник он толковый, проверенный. Кафтаны у стрельцов справные, зимние, на волчьем меху и подкладке, все собаки за полверсты хвосты поджимают с воем жалобным. У каждого кольчужка грудная со шитками стальными. В Московском полку таких не сыщешь. Шлемы все с бармицей. Каждый топорком за пять саженей чугунок разбивает. Из пищали за триста шагов никто в седло не промахнётся. Ручницы кремнёвые пришлось в Туле за мзду доставать. За каждую по фунту серебра плачено. Да, смерть людская всегда дороже жизни стоила. Жизнь, она и гроша ломаного не стоит.

Пороха всегда сухими в берендейках и кожаных чехлах держат, хоть в дождь, хоть в снег. В дальний поход каждый пороховницей и пулелиткой обеспечен. Полуполк под его рукою защита надёжная.

Сегодня Пасха Святая, самый большой праздник на Руси. А тут почти четверть людей в дозорах и сторожах вставлена от Лысых Гор до Мотыры.

Рядом с помощью челядинцев взгромоздился упырём с необъятным брюхом, в шубе, крытой красным бархатом, князь Мосальский-Литвинов. Воевода усмехнулся, вспомнив ссору с боярином в Москве перед обозом. Тогда он тошнотно и долготно читал столбец, скреплённый красным сургучом царской печати.

«Лета 7144 февраля в 21 день по государеву, Михаила Фёдоровича, всея Руссии, Указу память окольничему князю Андрею Фёдоровичу Мосальскому-Литвинову, да дьякам Степану Угоцкому да Савве Самсонову указал государь Михаил Фёдорович поставить город Тамбов стольнику Роману Боборыкину, а наряду указал государь в тот новый город послати: пищаль вестовую мало-больши полуторную, две пищали полуторные, ядро в шесть гривенок, две пищали, ядров по три и по четыре гривенки, четыре пищали, ядров по гривенки, да двадцать пищалей затинных, да к пищалям ядра, смотря по зелью, двадцать пудов зелья пушечного, сорок пудов зелья пищального, да против зелья свинцу по государеву указу, колокол вестовой в пятнадцать пуд, да на государевы всякие крепости тридцать пуд железа…»

Роман потому всё так запомнил, что сам писал потребность, а главное, боярин хитро-мудрый, с поездом, как уж с неделю приехав, до сих пор наряд с казною пороховою не сдал по писчей ведомости. Больно не хочется ему, сметливому, по смете всё сдавать. Ну да не на того напал, завтра всё железо до пушинки и зелья до порошинки, чтоб расчёт царский с отчётом боярским тютелька в тютельку сошёлся.

Князь в товарищи не годится, а вот дьяк Самсонов, ушлый, дошлый, хожалый видать мужик. Такого приказным стряпчим посадить — горя не знать, вся писчая часть чин-чином будет. В приказе Большого Дворца подьячим пять лет пробегал, всю подноготную постиг. Тем паче, что сам напрашивается. Оно и тревожит, знать свои виды имеет.

Воевода перевёл взгляд на разнопёрую, запестревшую в глазах, толпу. Со всей округи собралась местная владетельная знать. Помещики, купчество. Каждому посыльный слался. Гонору заносчивого в каждом, ровно и равно богачеству. Местники тут похлеще, чем в Москве. На одной десятине по нужде рядом не сядут, ежели кто по его разумению хоть на вершок пониже. Любому только пальцем погрози, враз вопить начинает про пожалования царские за службы личные, предков заслуги. В сундуках искать столбцы Поместного приказа. Все правые берега по Цне, Мокше, Ваду, Вороне, Кийе ими заселены. Вон они в полукруг стали станом стадным: Закревский, Веденяпин, Вишняков, Слепцов, Давыдов, Машкалов, Калачов, Постников, Тяпкин, Леонтьев, Иноземцев, Дураков, Скуратов.

Дружбу ведут между собой нерушимую только потому, что царская воля умно была сделана, всем по равному земли нарезано, наделено, каждый получился первым среди равных: «…у воды поместья по 100 четвертей в поле и сенных покосов по 300 копен».

Все равнобогаты. Каждый свою сторожу-дружину имеет. Вокруг них, хозяев, так и вьются, как мухи, дети боярские, козаки, беглецы всякие тёмные. Воинство сие поодаль толпится. Каждый при оружии: сабля, пистоль, кистень, кинжал и шестопёр с шипами. Оберегатели за хозяина горой, но грудью от стрелы не загородят, не подставят себя под копьё. За деньги жизнь не отдают, за деньги жизнь отнимают.

Вон идолом несокрушимым каменным возвышается Давыдов. Приехал знакомиться и сразу же жалованную грамотку под нос суёт:

«По-своему царскому милосердному осмотрению пожаловали ясмя Василия Аввакумовича Давыдова, прозвище Медведя, за его многия службы, что он, памятуя Бога и Пречистую Богородицу и Московских чудотворцев, будучи у нас в нужное и прискорбное время за веру крестьянскую и за святыя Божии церкви, и за нас и за всех православных крестьян против врагов наших польских и литовских людей и русских воров, будучи на Москве в осаде, стоял крепко и мужественно, и многое дородство, храбрость и кровопролитие и службу показал, и голод и наготу и всякое оскудение и нужду всякую терпел многое время, а на воровскую прелесть и смуту ни на которую покусился, стоял в твёрдости разума своего крепко и непоколебимо без всякой шатости… И за те великие службы, я, царь и великий князь Василий Иванович, пожаловал ему 135 четвертей в Добринском городище на реке на Воронеже… И на ту вотчину дана ся наша царская вотчинная жалованная грамота за нашею красною печатью, ему, Василью и детям его и внучатам и правнучатам и в род его неподвижно, чтоб наше царское жалованье за их великое дородство и крепость и храбрость, служба за веру и за своё отечество и последним родам было на память их службу и терпенье воспоминали бы вперед дети их и внучата и правнучата, а кто по ним в роды их будут, також за веру крестьянскую и за святыя Божии церкви против злодеев наших стояли мужественно, безо всякого козыбания».

 

Инокиня Марфа — матерь царская

 

Людское скопище вдруг раздалось, распахнулось, новожильцы, давя друг друга, кинулись в стороны, увиливая и прикрывая головы от кнутов, нагаек, у кого-то брызнула кровь. В живой коридор въехали три кареты. Первая — чёрная с золотым разлапистым орлом, уляпанным грязью по самую клювастую голову. Из двух других высыпались стрельцы, слуги, бросились разворачивать лестницу-порог, открывать дверцу.

У Боборыкина душа ухнула куда-то вниз под телегу и затаилась там, где-то у колеса. Ошпарила шальная мысль: «Неужто царь пожаловал?». Но разум подсказал: «Дурак, забыл начальницу свою Шацкую? Матушку Михаила Фёдоровича, царицу. Сам же подарки слал с приглашением…»

Воевода резво спрыгнул с телеги, подбежал к карете и распахнул створки дверей:

— Пожалуйте, матушка Марфа Ивановна, вовремя подоспела, счас и молебен зачнётся на полный круг, как и положено при городовом основании и заложении.

— Здравствуй, воевода! Я сколь раз тебе талдычила: инокиня я, Марфа, а не царица. Я ведь уж и зареклась до тебя доехать. Если б не дозоры и сторожи конные, попала б в лапы казачков разбойных. Пару подстрелили, от остальных кони добрые унесли, а то прямо в облаву взяли под самою Моршею, шайка людишек в сто, не мене. Разбойное село!

Величественная, ещё на старая женщина, мать царствующего великого князя всея Руссии Михаила, поражала своей гордой красотой и статью. Потомица царственных бояр Романовых, вечных строителей города Романова и Красногорского монастыря, проживала свой век в селе Конобеево близ Шацка, столице всех ближних дворцовых вотчин. Села на принесённую дубовую скамью. Смотрел он на монашку-царицу, а видел себя, юного безусого ещё, скачущего в сторожевом бережении послов соборных, мальчика Михаила с матерью, нашедшихся в Костроме. Ох, и намучились они тогда. Из Кремля выехали с послами 2 марта и блукали по лесам, полям и дворам постоялым две недели. Провалились под снег, под лёд в талую воду.